Девочка, которая молчала…
Наверное, у каждого терапевта есть свой «трудный» клиент. Вероятно, такой клиент просто необходим для профессионального роста. Совершенно очевидно, что к «трудному» клиенту не подготовиться. И уж точно, его невозможно потом забыть… Есть и у меня такая история про трудного клиента.
Главная героиня моей истории привыкла любое дело доводить до идеала. И привыкла мучиться от того, что идеал практически недостижим. Это проявлялось во всем: в подготовке уроков и отказе отвечать, если ответ не дотягивает до пятерки, в занятиях музыкой и необходимости обязательно занимать первые места в конкурсах, в увлечении рисованием и страхе перед началом каждого нового рисунка — а вдруг реализация окажется хуже замысла?
На одной из встреч эта удивительно серьезная для своего возраста девочка сказала, что если нет возможности сделать что-то суперхорошо, то и браться не следует.
Мы работали с ней уже полгода, а я все никак не могла нащупать ту ниточку, потянув за которую можно было бы распутать этот узел, состоявший из молчания, страха ошибиться, болезни и отчаянного желания быть счастливой и не одинокой.
Сначала ко мне на предварительную консультацию обратилась ее мама. Светлане было тогда шестнадцать лет, она перешла из общеобразовательной школы, где училась до этого девять лет (была круглой отличницей), в десятый класс лицея. В новом классе сразу обнаружились проблемы, которые до сих пор удавалось успешно не замечать: девочка очень трудно сходилась с новыми людьми. В конце концов забеспокоился классный руководитель — Светланино напряжение и тревога переросли в отказ от устных ответов на уроках (письменно она отвечала превосходно). Из разговора с мамой я узнала, что Света — третья дочь в семье, причем намного младше сестер. Она всегда была достаточно замкнутой, кроме того, практически с рождения девочка болела нейродермитом. Во время беременности мать пережила сильнейший стресс — ее мужа, Светиного отца, сбила машина, и он несколько месяцев пролежал в больнице в тяжелом состоянии.
— Знаете, я тогда ходила как потерянная. И одна мысль была — чтобы меня все оставили в покое, чтобы ничего этого не было… Я даже думала тогда, что эта беременность мне совсем не нужна, какой может быть ребенок, когда такое горе… Глупые мысли, но иногда мне страшно становится, что этим я дочери жизнь испортила. Нет, вы не подумайте, муж жив, и есть еще две старших дочери, и все они любят Ланочку, но… Она будто в коконе осталась…
Я слушала Светланину маму, ее ровный голос, спокойный рассказ о тяжелых событиях шестнадцатилетней давности и чувствовала… не столько сострадание, сколько профессиональный интерес. Надо же, психосоматика… Причем настолько очевидная — хоть бери классическую схему работы с кожными заболеваниями и действуй: исследуй, какие чувства и переживания клиентка блокирует, на какие эмоции у нее запрет, что с ней происходит, когда она сталкивается с трудными ситуациями, а потом постепенно ищи вместе с ней, как можно жить по-другому, не прячась в болезнь. И тогда, возможно, симптом уменьшится сам собой.
Я ждала прихода этой юной особы с нетерпением и энтузиазмом начинающего терапевта, которому заранее понятно, что и как надо делать. Наивная, я и не предполагала, какое испытание мне предстоит!
Девочка пришла и была готова работать. Проблема оказалась в том, что она совершенно не собиралась говорить. Вообще.
Я начинаю сначала осторожно, потом все более настойчиво и наконец задаю вопрос «в лоб»:
— Твоя мама сказала, что ты сама захотела поработать с психологом. Что тебе было бы интересно, важно?
Говорю так, а сама думаю, что этот дурацкий вопрос я задаю уже несколько раз за встречу в разных модификациях, а «в ответ — тишина». Как-то все не так складывается…
— Не знаю…
— Но тебе хотелось бы что-то изменить в своей жизни?
Опять глупость, полунамеки, которые моя собеседница не желает ни опровергнуть, ни подтвердить. Чувствую себя полной идиоткой, формальной к тому же. И так почти всю первую встречу. Впрочем, тогда я все-таки выкрутилась: рассказывала о возможностях терапии, о себе, вспоминала о своих переживаниях подросткового периода и следила за телесными реакциями сидящей напротив девочки. Вот она поднимает голову и смотрит (заинтересованно?), когда я рассказываю о том, как проживала свое одиночество в школе… Вот чуть наклоняется вперед и улыбается, когда в моем монологе по какой-то безумной случайности появляются домашние животные («Да, у меня тоже были коты…»). Вот напрягается, замирает и почти не дышит, когда в разговоре всплывает тема физического нездоровья…
К концу встречи я ощущала себя артистом разговорного жанра, устала безумно и почти с радостью думала, что на этом наше общение будет закончено. Каково же было мое удивление, когда на вопрос о ее готовности продолжить работу я получила согласный кивок. Более того, я заметила, что уходила девочка явно довольная (чем, спрашивается?), глаза ее сияли, и в движениях было больше свободы. Я же осталась с жалкими остатками своего энтузиазма и массой вопросов.
Что я имею? Девчонка шестнадцати лет, которая молчит… Чего хочет — не ясно. Чего категорически не хочет — вроде понятно: говорить, и особенно про болезнь (тема ее болезни действительно долгое время будет запретной). Ну хорошо, пока болезнь трогать не будем. Но как я буду ей помогать, если из нее слова клещами вытягивать надо? Что я вообще могу здесь сделать? А вдруг я не смогу помочь?!
Сегодня, просматривая описания наших встреч, я понимаю, насколько в тот момент мы были похожи. Я так же панически боялась ошибки. Так же хотела быть идеальной. Так же просчитывала шаги. Так же разочаровывалась в себе и своих возможностях. И так же… молчала об этих своих чувствах. Мне казалось мучительно невозможным признаться в своем бессилии, в своих трудностях, в своем напряжении при работе с ней.
Мы встречались каждую неделю. Светлана, как прилежная ученица, исправно приходила в назначенное время и добросовестно выполняла все, что я ей предлагала (в основном рисовала, иногда лепила). Она по-прежнему мало говорила, и хотя диалог между нами был, но носил он очень странный характер: я замечала, что с ней происходит при выполнении какого-либо задания, и озвучивала мои наблюдения, она же прислушивалась к своим ощущениям и кивала, соглашаясь или не соглашаясь со мной. Иногда, крайне редко, она все-таки говорила, и тогда мне казалось, что наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки. Вот пример одной из таких встреч.
Тогда я впервые предложила ей порисовать. Задание было неопределенным: нарисовать что-нибудь про себя. На это Света согласилась охотно, правда, заметила, что рисовать будет мелками, а не красками, потому что красками может хорошо не получиться. Я тогда еще не знала, насколько важно ей, чтобы все получалось хорошо. Вся картинка заняла ровно половину листа (нижнюю). На ней были изображены одинокое дерево, трава и плотная сине-лиловая туча сверху, отделяющая зарисованную половину листа от чистой, сквозь тучу проглядывало солнце. Рисунок показался мне очень «говорящим», особенно привлекала мое внимание эта сине-лиловая туча и то, что у рисунка явно было две части: внутренняя и внешняя. Меня просто подмывало интерпретировать, проводить параллели с нейродермитом — так сильно эта туча напоминала высыпания на ее коже. И в то же время намного важнее было что-то услышать от нее самой. Я рискнула ее разговорить.
— Может, немного расскажешь, что ты нарисовала?
— Не знаю… Дерево, туча, солнце… Это просто рисунок.
Моя собеседница явно пыталась остаться на формальном уровне. При этом очень внимательно вглядывалась в рисунок, как будто не хотела его «отпускать». У меня же появилось такое ощущение, что я опять веду двойной разговор: мне что-то кажется, о чем-то я догадываюсь, но что толку от моих фантазий, если эта информация остается незначимой для Светы?
— Тебе нравится то, что получилось?
— Не знаю… Да, наверное…
— Ты ведь рисовала про себя? Так где здесь ты?
— Не знаю…
— Но что-то есть важное в твоем рисунке?
— Не знаю, но я ВСЕГДА РИСУЮ ОДИНОКИЕ ДЕРЕВЬЯ.
— Это как-то похоже на твое одиночество?
Вообще-то это была провокация с моей стороны. Светлана НЕ ГОВОРИЛА про свое одиночество, это я так интерпретировала ее рисунок от отчаяния и понимания того, что она опять от меня ускользает. А мне было так жаль терять возможность приблизиться к истинным переживаниям этой загадочной девчушки, так надоело «танцевать на одном месте», так грустно вдруг стало от осознания своего одиночества в отношениях с ней, что я ПРИПИСАЛА свое состояние ей… Она замерла, долго молчала, а потом заплакала. И это были ее первые слезы за все время терапии и, кажется, за последние несколько лет. Неужели я добралась до чего-то важного? Как хорошо, что я не привязалась к этой интригующей туче. Тема одиночества всплыла, и пусть это была моя провокация, но всплыла она с полного согласия моей клиентки. Это была ее ответственность. Наконец-то ЕЕ ответственность, а не только моя.
— Что бы ты все-таки хотела?
— Я бы хотела не быть ТАКОЙ одинокой. Научиться жить как-то по-другому, радостнее, что ли…
В ту встречу мы еще немного говорили и много молчали. Об одиночестве. О том, что про это даже думать тяжело, не то что говорить вслух. О том, что даже с мамой невозможно говорить об этом, ведь в семье принято делать вид, что все хорошо и проблемы нет.
Пожалуй, именно тогда произошел перелом в наших отношениях: Светлана, столько лет успешно прятавшаяся от самой себя и от мира, наконец-то встретилась со своими чувствами и переживаниями. И при этом НЕ была одна. Она плакала, была такая трогательно беззащитная и близкая, что я чувствовала, как у меня самой на глазах появляются слезы, и позволяла себе плакать вместе с ней. Что-то настоящее произошло между нами.
В тот день мне показалось, что терапия наконец-то сдвинулась с мертвой точки. И она действительно сдвинулась… Но не совсем так, как я это себе представляла. Я ждала, что теперь-то в наших встречах будет больше ее активности, что Света хоть немного начнет говорить. И она начала говорить… Только не со мной. У нее, весьма неглупой и очень симпатичной девочки, вдруг появились приятели в классе, с которыми она непринужденно болтала на переменах. Что-то изменилось и дома: ее отец пришел ко мне «познакомиться с психологом, который совершил какое-то чудо с его дочерью», и рассказал, что впервые за много лет в его отношениях с дочкой «появилась жизнь».
Но в моем кабинете эта маленькая партизанка по-прежнему молчала, что не мешало ей исправно выполнять все задания. Менялись цвета и характер ее рисунков — от бледно-голубого, слабыми штрихами, к ярко-желтому и оранжевому с сильным нажимом. В момент рисования ее мордашка лучилась от удовольствия, но на мои вопросы она по-прежнему не отвечала, как будто хранила обет молчания.
Мне становилось трудно, скучно, тоскливо. Все наше взаимодействие начало терять для меня смысл. Я не получала обратной связи от нее, совершенно не понимала, какую роль играю в ее изменениях, и замечала, что с каждым разом мне все больше хочется придумать тысячу причин, чтобы отменить встречу.
Однажды Света пришла ко мне совершенно расстроенная, почти со слезами. Оказалось, что ее расписание изменилось и на этой неделе нам придется отменить встречу. Признаюсь, первой моей реакцией был вздох облегчения. Светлана же казалась искренне огорченной. Неужели, несмотря на все мои переживания, эти встречи были настолько ценными для нее? Что являлось для нее стимулом к продолжению терапии? Боже, эта особа — сплошная загадка!
На следующей встрече я решила во что бы то ни стало прояснить наши отношения. Я чувствовала, что если не сделаю этого, то просто не смогу больше с ней работать — либо изведусь от осознания своей неэффективности, либо буду мучиться от неопределенности. И я предложила ей создать что-нибудь вместе… В тот период я увлекалась арт-терапией, особенно с глиной, которая позволяла, помимо прочего, задействовать тактильные ощущения. Света и раньше охотно выполняла упражнения с глиной — ей нравился процесс создания фигурок. Правда, удовольствие она получала только от работы «вслепую». Как только она открывала глаза и видела свое реальное творение, ее настроение падало. В первый раз меня это удивило, но Света быстро «успокоила» меня, сказав, что это «обычное дело, когда все получается намного хуже задуманного». Именно тогда впервые прозвучала мысль о том, что стоит браться только за то дело, которое можешь сделать идеально. Этот гениальный тезис принадлежал ее маме и до сих пор не вызывал у Светланы ни малейшего сомнения.
Итак, мы начали создавать совместную глиняную скульптурку, которая могла бы послужить метафорой наших отношений. То, что получилось, наконец-то расставило все по местам: она слепила и идеально отшлифовала шар, я же — нечто вроде вазы (подставки), в которую моя партнерша и положила свой шар «с чувством глубокого удовлетворения». А потом лукаво посмотрела на меня, всем видом говоря: «Ну что, понятно тебе?» Чего уж тут непонятного! Все, что ей нужно было от меня — безоценочное принятие, то, чего ей не хватало в отношениях с «правильной» и требовательной матерью. Кроме того, по-видимому, у меня можно было учиться совершать «неидеальные» поступки. Ведь я же как-то умудрялась получать удовольствие не только от процесса лепки, но и от результата, причем вне зависимости от того, идеальным этот результат оказался или так себе. Главным было то, что у нас с ней получилось что-то совместное, я искренне радовалась этому.
А тем временем в реальной жизни моей клиентки продолжались изменения. Она стала более открытой в общении, позволяла себе рисковать и ярче проявляться, начала чаще предъявлять свои желания и неудовольствия, радости и огорчения. Но в терапии по-прежнему МНЕ зачастую приходилось озвучивать ЕЕ чувства. Хотя иногда ее «прорывало», и тогда это были моменты моих маленьких триумфов. Мне больше не хотелось форсировать события — я приняла темп и специфику ее изменений. Вместе с тем учебный год подходил к концу, заканчивалось и время ее терапии.
А как же нейродермит? Мы почти не работали с этим симптомом — все-таки это была ОЧЕНЬ запретная для нее тема, — но площадь пораженной поверхности, яркость высыпаний и зуд явно уменьшились, причем уже в самом начале нашей работы. Я могу только предполагать, что первоначально на кожу проецировались Светины переживания, особенно негативные чувства (раздражение). Кожа выступала своеобразной метафорической границей, до которой чувства доходили и на которой они проявлялись. Когда в терапии Светлана начала рисовать, граница была как бы перенесена с кожи на бумагу. Когда же она научилась еще и открыто выражать свои эмоции, когда стала более осознанно жить и перестала прятаться за спасительную недостижимость идеала, отпала необходимость в симптоме…
Иногда я задаю себе вопрос: что заставляло меня тогда так сильно стремиться быть хорошим терапевтом? Неужели это возможно — «заражаться» от своего клиента его способом контакта — или, что вернее, неконтакта — с миром? Что это — перенос, контрперенос или что-то еще? Я читаю умную психотерапевтическую литературу, анализирую свой опыт, что-то понимаю, но… Каждый раз, в каждой новой терапевтической встрече я проживаю целую жизнь, «заражаясь» проблемой клиента, осознавая, что это со мной происходит, «выздоравливая» и, надеюсь, помогая «выздоравливать» ему. По-другому почему-то не умею. А может быть, не хочу.
Автор — Наталия Старова
Глава из книги Непридуманные истории из жизни психологов и их клиентов публикуется с согласия издательства Генезис
